Проза

Это, наверное, было в мае. Мы медленно двигались к реке, не спеша шагали по гнущимся в перекрёстках улицам, плыли между стареньких одноэтажных домиков. Я не помню, почему мы пошли к реке. С собой у нас было пиво, оно брякало в моём рюкзачке. Было тепло, даже очень, только к вечеру ветер стал немного привносить прохлады, такой, совсем не летней, враждебной.

На берегу, который и был в ширину всего-то в метра три, — с двух сторон его скрывали заборы чьих-то огородов — было неуютно, замусорено. В воде плавали бутылки кверху донышками — полупустые, тоже брякали, встречаясь на миниатюрных волнах, беспокойные со стороны и — умиротворённые. Слева далёким крылом перепархивал через всю воду мост с тонкими фонарными столбами. Где-то далеко лаяла собака.

День тянулся, всё не темнело. А потом как-то незаметно и быстро стало смеркаться. Ты тогда стояла молчаливая и смотрела на другой, совсем не такой далёкий, берег. И я тоже молчал. Изредка мы начинали что-то обсуждать, потом снова прекращали. Уже не вспомнить, о чём мы говорили.

— Смотри. Видишь, как отражаются фонари в воде? «Цветные бусы фонарей».

— Красиво. Почему бусы?

— Это Цветаева...

Сейчас не вспомню точно, читала ли ты мне этот стих, или сказала прочитать, или вообще ничего не объяснила? Просто врезалось в память — а потом где-то потерялось.

Загромыхал трамвай. Медленно ехал он по мосту, над которым горели звёзды, под которым полоскались нанизанные на иглы бусины... Ты вскочила на носочки, прикрыла от радости рот вытянутыми пальцами, запястьями упёрлась в грудь, как ребёнок вытаращила глаза, смеялась: «Это же гусеница! По мосту ползёт гусеница!». Тебя невозможно было отвлечь. Я, было, спросил о чём-то, но ты прервала: «Подожди! Смотри: гусеница!».

Ты всегда казалась мудрою, возвышенною — это прекрасное ощущение, состояние: смотреть на таких... Теперь мне кажется это ты — десятилетняя там стояла. Это для тебя там ползла гусеница, для тебя река полоскала фонарные отражения.