Как не возможно на вкус определить количество примесей в воде, так и я не могу отловить в своей голове всех змей. Но их постоянное тихое в темноте — не скажу шуршание — привычное поведение, рождающие присущие им звуки, собственно и обозначает их нежданное, хотя, возможно, постоянное присутствие.
Изживать змей, скользких и приятно прохладных, безучастных якобы гадов — дело простое, но мало результативное. А те ли, а стоящие ли? — попытки увенчаны результативным спокойствием. Пять-рука крепко сжала пойманные ленты страшных, порою даже ужасающих мыслей. Но нет, препарирования не будет, душевный микроскоп сподручней, но от своего аналога-от-разума в тяжести не далеко упал. Всё ближе и ближе сжатые в охапку, извивающиеся, ближе к палящему, сжигающему дневному свету — днём выкинуть их из головы, по сути — уничтожить, кажется лёгким решением. Днём заботит дневное, суетное, связанное с работой, знакомыми, друзьями... Своих змей уничтожают до встречи, чтобы случайно какая не выползла из под поднятого поросшего мхом камня, чтобы не блеснула в отдалении, удивив собеседника, и испугав самого себя. Вот и не видно змей, кто из — яйца уже в норку отложил, притаился, кажется несущественным, или даже умершим.
А ночи наступают не тогда, когда заходит солнце, и даже не тогда, когда ложишься спать. А когда? Ну, вот когда внутренняя тьма, естественный бульон, ничем не освящён, когда и можно-то вылезать из под своих солнце-убежищ, и производить звуки, и шорохи, виться в темноте — змеям. Такая, мне более всех страшная темнота, она не оставляет выбора: приходится отодвигать тяжелые и поросшие паутиной двери шкафа, скрипеть, не хотеть, хотя и желать разобраться-избавиться, но не хотеть, лениться-шевелиться, надеясь, что всё так-то в норме: и эти милые, тешущие змейки, это ещё совсем не такие уж динозавры, которые есть у кое-кого — странные догадки о муках другого, чужого, закрытого на все замки ночного поля, что по соседству, за одним столом, ест завтрак. А с виду так посмотришь: нет, милая и чистая полянка
. И радуешься, жуёшь и любуешься.
Микроскоп питается, работая, и отбирает все мыслимые силы организма. Когда он включён: и сон — не сон, и еда — не еда. Всё: душа страдает, капа́ет, мучается. Разум — сопоставляет, насколько может, путается. Ты — просыпаешься, хоть и не спал. Думаешь: Какого чёрта!
. Вспоминаешь, успокаиваешься, и опять подносишь краснеющий, не выспавшийся глаз к окуляру. И вроде бы снова спишь.
Так приходит утро... Новая пять змей отправляется на сонный выкидыш, неосознанное извержение во время чистки зубов. Совместный завтрак опять умиляет, змеи побеждены. И это не триумф, это некий повседневный опыт борьбы, который каждый в себе несёт, закуривая морозным утром на улице, или не закуривая вовсе, или вовсе не куря. (Куря?)
Сегодня было две змеи: самолюбие, и злорадство. Очень страшные и стыдные для меня — так микроскоп показывает. А ничего, к одному привыкли, о другом даже не догадываются. Я — константа для человеков. Кипящее говно — тоже своего рода змея, которая, после многих прожитых дней побеждается мною с самого утра, когда я ещё не проснулся, но я уверен, оно есть, где-то глубоко, под самым незаметным камешком. Неистребимо. Часть меня, и тоже — константа.
Хорошо, что моё злорадство портит сон только мне. Я могу помучится, это вообще — за благо в разумных пределах. Но вот это, автоматически поднятая стена, как будто моего безучастия — это не змея, но всё равно также умело портит мои тёмные закоулки, овраги, холмы, бездны, высоты, сны и мечты. И, возможно, портит ещё сильнее, почище всех змей вместе взятых, портит.
Помолиться бы, и прощения попросить. Поймут ли? Пальцем у виска не покрутят?