И если он спросит меня, чем я занят? Я, стесняясь, отвечу, что одиноко жру домашне-колбасный, сырно-чесночный бутерброд в количестве трёх штук. Да, у себя, да, на обветшалой террасе. Чай мой дымит; вокруг лампочки, освещающей всё тёмное, в темноте-светлоте, мелкие бабочки цокают о лампочку своими пустыми головами. В метрах четырёх от меня, может чуть дальше и ниже, стоит стрёкот. Далёкий горизонт ещё немного светел. И больше ничего бы не было, надо было ему появиться и спросить телефонным голосом: «чем ты занят?»! Тьфу! Вся колбаса, насмарку все старания, все хитрости доморощенного кулинара! Зачем они только придумали их, эти дурацкие трубки?! Зачем выдумали эти чёртовы арабские цифры? Я хочу только здесь от всего этого тишины и молчания, осознанного молчания, добровольной тишины.
Однако жар и пламя солнечных лучей, уходя, ничего в этом мире не меняет. Всё так же жарко на террасе. Днём я поливаю водой её доски, от неё чернеющие, темнеющие, во всяком случае. Ветер обдувает их, холодит и меня облившегося. Грязь облитой пыли, когда спускаешься с террасы — хочешь пройтись по траве босыми ногами — преграждает путь. Не обращаешь внимания. Бежишь сломя голову к реке и плюхаешься, разгоняя в разные стороны, что брызги, вечно чем-то занятых насекомых. Тишина наступает быстро. Пока ты не двигаешь руками, она стоит вокруг, делая мир шире и дольше, вдоль реки и в ширь гор завлекает тебя тишина, а ты соглашаешься лечь на её мелкие волны, плыть по её медленному течению, даже рыбы кусают тебя, целуют, и ничего не бояться.