У подъезда №4, в таящей людей тишине, на обломках лавочки: на бетонном перевёрнутом кубе, спиной к подъёзду сидела тёмноволосая девушка. Лицо её было неразличимо в вечерней темноте, длинные волосы были собраны в хвостик; на коленях она держала огромную светлую сумку, а сама в это время пыталась прикурить сигарету. Сидела она скомкавшись, как кулёк семечек, из которого может посыпаться. И её прижатые две руки, напряжённые, в попытке закурить, локтями прижимали к тёмно бордовому джемперу ту самую неудобную сумку. Когда слева от меня заалел сигаретный огонёк, я уже проходил мимо неё. Её молчание и почти неслышная затяжка и выдох были какими-то значимыми. Мне подумалось, что она выбежала из квартиры, где случился скандал, бежала, а потом, увидев этот куб, села на него, перевела дыхание и решила покурить. Квартал, по которому я шёл, обволокла темнота, она, как густое прозрачное желе, была всюду; и только иногда, кусками дорога вырывалась в молчании к фонарному желтому свету, и так же тихо лежала, потревоженная, в летнем вечернем тепле.
— А ты представляешь, — сказал неожиданный голос. — Танька в тот раз пошла ссать вот в эти кусты и уснула.
Девушка засмеялась и затянулась ещё. Смеялась она игриво, непродолжительно, может быть даже промычала, как бы представляя себе ситуацию. Тем временем такой же игривый голос из кустов смешался со звуком писающего человека:
— Да, вот мы сидели тут, — не прерывался он. — Она решила отойти. А мы говорили, говорили, а её всё нет и нет. Представляешь?! — голос ухмыльнулся. — Ну пошли за ней, узнать что с ней. А она лежит и спит...
Девушка ухмыльнулась в ответ.
Я шёл по дороге, и теперь только слышались звуки разговора, теперь, когда я был уже недалеко от своего подъезда, было не разобрать, что говорил молодой хмельной, игривый голос паренька, которому стало легче говорить и думать. Я свернул, сунул ключ в замочную скважину домофона, и уже не мог видеть, пошли они дальше, стали ли курить. Теперь уже другая, подъездная темнота окутывала меня.